Бунин Иван Алексеевич - Сосны
Иван Бунин
Сосны
I
Вечер, тишина занесенного снегом дома, шумная лесная вьюга наружи...
Утром у нас в Платоновке умер сотский Митрофан, а в сумерках у меня сидел
священник, опоздавший причастить Митрофана, пил чай и долго рассказывал о том,
как много народу померзло в нынешнем году...
"Чем не сказочный бор?" - думаю я, прислушиваясь к шуму леса за окнами и к
высоким жалобным нотам ветра, налетающего вместе с снежными вихрями на крышу.
И мне представляется путник, который кружится в наших дебрях и чувствует, что
не найти ему теперь выхода вовеки.
- Есть ли жив-человек в этих хижинах? - говорит он, с трудом различая в
белой крутящейся мгле Платоновку.
Но морозный ветер захватывает ему дыхание, слепит снегом, и мгновенно
пропадает огонек, который, казалось, мелькнул сквозь вьюгу. Да и человечьи ли
это хижины? Не в такой ли же черной сторожке жила Баба-Яга? "Избушка, избушка,
стань к лесу задом, а ко мне передом! Приюти странника в ночь!.."
Лежа весь вечер, я представляю себе, как пугливо и зыбко мерцают мои
освещенные окошечки, такие одинокие среди бушующего леса, с головы до ног
поседевшего от вьюги! Дом стоит у широкой просеки, в затишье, но когда ураган
гигантским призраком на снежных крыльях проносится над лесом, сосны, которые
высоко царят над всем окружающим, отвечают урагану столь угрюмой и грозной
октавой, что в просеке делается страшно. Снег при этом бешено и беспорядочно
мчится по лесу, непритворенная дверь в сенцах с необыкновенной силой бьет в
стену, а собаки, которые лежат в них, утопая в снегу, как в пуховых постелях,
жалобно взвизгивают сквозь сон, дрожа крупной дрожью... И мне опять
вспоминается Митрофан, который ждет могилы в такую мрачную ночь.
В комнате тепло и тихо. Стекла холодно играют разноцветными огоньками,
точно мелкими драгоценными камнями. Лежанка натоплена жарко, а к шуму и стуку
я так привык, что могу не замечать их. Лампа на столе горит ровным сонным
светом. Ровно, чуть внятно звенит в ней выгорающий керосин, монотонно и
неясно, точно под землей, баюкает кто-то ребенка за стеною в кухне, - не то
сама Федосья, не то ее Анютка, которая с малолетства во всем подражает своим
вечно вздыхающим теткам, матери. И, прислушиваясь к этому знакомому с детства
напеву, к этим шумам и стукам, весь отдаешься во власть долгого вечера.
Ходит сон по сеням,
А дрема по дверям, -
поет в душе жалобная песня, а вечер реет над головою неслышною тенью,
завораживает сонным звоном в лампе, похожим на замирающее нытье комара, и
таинственно дрожит и убегает на одном месте темным волнистым кругом, кинутым
на потолок лампой.
Но вот в сенцах слышен певучий визг шагов по сухому бархатистому снегу.
Хлопают двери в прихожей, и кто-то топает в пол валенками. Слышу, как чья-то
рука шарит по двери, ищет скобку, а затем чувствую холод и свежий запах
январской метели, сильный, как запах разрезанного арбуза.
- Спите? - спрашивает Федосья осторожным шепотом.
- Нет... А что? Это ты, Федосья?
- Я-с, - отвечает Федосья, меняя голос на громкий и естественный. - Ай я
вас разбудила?
- Нет... Ты что?
Вместо ответа Федосья оборачивается к двери, - хорошо ли притворила? - и,
улыбнувшись, становится к печке. Ей просто хотелось проведать меня. Это
небольшая, но плотно сбитая баба в полушубке; голова у нее закутана шалью и
похожа на совиную, на полушубке и на шали тает снег.
- Там пыль! - говорит она с удовольствием и, ежась, прижимается к печке. -
Что, давно вечер-то по часам?
- Половина десятого.
Федосья